Должна признаться, что я человек нелюдимый, ведущий жизнь отшельника. Я не люблю светскую жизнь. Мне просто это скучно. Получается, мне все скучно, кроме одного дела — снимать кино. Я не люблю застолья, не пью, не хожу в гости, потому что не могу же я прийти и сразу уйти — это невежливо! (Смеется.)

Я человек дистанции — так мне лучше жить. Есть актеры и режиссеры, которым после съемок фильма обязательно нужно общение. Мне же напротив нужно умолкнуть, уйти и не видеть никого до следующей работы.

Меня всегда удивляло, что в советское время мои фильмы — «Короткие встречи», «Долгие проводы», «Среди серых камней» — подвергались всяким нападкам посредством разных государственных постановлений, обвешивались ярлыками: «буржуазный», «мелкобуржуазный», «антисоветский», «искажающий лица советских людей, представляющий их какими-то уродами, дегенератами» и так далее… Политика меня никогда не интересовала, и бесполезно было меня политически образовывать.

Когда меня спрашивают, как сегодня я вспоминаю советские годы, я говорю прямо: неприятно, плохо и ужасно. Потому что меня дисквалифицировали. Увольняли. Лишали прав. Всячески со мной боролись. Но даже дважды уволив с киностудии (Одесской киностудии. — Ред.), а один раз вообще дисквалифицировав, меня потом все-таки обратно брали. Неужто надеялись перевоспитать?

В советское время мне всеми возможными способами мешали делать мое кино. А я не собиралась мириться. Когда после «Коротких встреч» и «Долгих проводов» меня дисквалифицировали как режиссера, назвали «профнепригодной» и отправили в отдел кадров писать заявление об увольнении по собственному желанию, я отказалась. Сказала, что если пойду, то только для того, чтобы переоформиться на должность дворника на студии. Тогда уж дирекция переполошилась (все-таки Одесса — глубоко провинциальный город, где боятся скандалов), и мне позволили работать студийным библиотекарем…

Сегодня все говорят: «Деньги — это страшно!» Но страшнее для меня идеология. Потому что диктат денег более натуральный. Можно сказать, конечно, что деньги — зло, что нехорошо быть корыстным, но так устроена жизнь. А то, что было навязываемо идеологией, — оно было совершенно ненатуральным и потому бессмысленным. Это был настолько абсурдный режим! Он впал в маразм!

Когда меня везде запретили, я решила: раз так, ладно — буду работать в стол! Моя цель ведь была какая? Чтобы кино не резали, а положили в целом виде на полку, как «Долгие проводы». Но нет, эту картину сначала порезали, повыбрасывали куски, а потом оставшееся положили на полку и никогда никому не показывали.

Я считаю, что все причины всего того, что случается со всеми нами и с каждым из нас, — они внутри нас. И когда с нами что-то нехорошее случается, они, эти внутренние причины, всегда находят себе союзников снаружи. И этих союзников мы начинаем винить в своих бедах. Я это рано поняла, и во всех своих бедах ищу причины в себе, пытаюсь себя улучшить. Поэтому от того, где я живу и где бываю, вовсе не зависит то, какая я. Все, что из меня идет, — оно только мое.

Мне говорят: «Ты снимаешь фильм за фильмом». А я думаю, что я как раз режиссер, очень редко находящий для себя новую тему. Когда-то мне надоело слышать, что в моих фильмах все непонятно, сложно и так далее. И я решилась снять тихий щадящий детектив, как про Эркюля Пуаро. Но из предлагаемых сценариев ничего на такой фильм не тянуло. И случайно в Москве я зашла в книжный магазин «Дружба» на улице Горького и купила книжку Аркадия Кошко «Король сыска» — хорошо написанные мемуары начальника царской полиции, знаменитого в свое время сыщика. И мне захотелось снять историю о мошенничестве, которое вечно и неизменно в человеческой природе. Так появился «Настройщик».

Вначале я хотела назвать этот фильм «Виктимность» (стремление стать жертвой), но это уж очень странно звучащее слово. Этот фильм просто обязан был нравиться публике: в нем есть острый сюжет, есть злодейка-красавица, есть любовь к ней, и в финале — просветление для очень многих душ, которые смотрят и видят, как героиня жалеет своего грабителя. И думают при этом: «Вот я такой же! Вот и меня все обижают и столько мне делают зла, а я такой хороший, добрый — я вас всех прощаю! Я лучше вас — я всех прощаю и всех люблю!» Это же христианская заповедь. И от ее осознания зрителю становится хорошо. Хотя бы на время…

Как зритель я всеядна. Даже если в фильме мне понравится только одна сцена, могу получить от нее удовольствие. Если же говорить, кого я люблю целиком, это Александр Сокуров. Он мой идеал! Его последние фильмы для меня блаженство и наслаждение. Был такой режиссер Сергей Параджанов. Первые его фильмы, снятые на студии имени Довженко, не имели совершенно ничего общего с Параджановым последующим. И если бы я после его первых фильмов — «Андриеш», «Первый парень» — зареклась его смотреть, пропустила бы Великого Режиссера.

Меня часто спрашивают, почему я все свои фильмы снимаю в Одессе. Я там просто живу — вот и все! Я, вообще-то, «лежачий камень»: где живу, там и снимаю. Однажды только сняла фильм в Ленинграде («Познавая белый свет» в 1978 году. — Ред.). Кино, по большому счету, все равно, где снимать.

Вы думаете, что я специально ставила себе задачу снимать кино посложнее, для элитарного зрителя? Нет! Каждый режиссер хочет понравиться всем, всему человечеству, но в первую очередь себе самому. Я первый свой зритель. Я ориентируюсь на себя, потом — на Женю Голубенко (супруг Муратовой. — Ред.), ну, а затем уже — на все человечество. И если человечеству не нравится, а мне нравится — я выбираю себя.

Со мной всю жизнь так — одни говорят: «Вы снимаете всю жизнь одно и то же кино», а другие: «Как это вы делаете, что каждый ваш фильм совершенно иной?!» И то и другое верно по-своему. Но я совершенно не знаю, что я хочу сказать своими фильмами! Потому что если бы я это знала, то так бы и сказала, а не снимала бы длинное-длинное кино…

Я не понимаю, как можно ответить на вопрос, откуда я беру вдохновение. В моем фильме «Мелодия для шарманки» есть такая сцена: дети обращаются к очередному человеку с просьбой, а он в возвышенном стиле им отвечает: «Поглядите наверх!» Камера вслед за жестом его руки идет вверх и упирается в люстру, а не в небеса.

Потому что над нами чаще всего потолок. И живя под этим потолком, кое-что я вижу, кое-что придумываю, что-то я пережила.

Мой последний фильм «Великое возвращение» — это просто кино. Черно-белое кино без всяких сложных современных способов передачи реальности. У моего мужа, художника Жени Голубенко, есть такой цикл коллажей — «Смерть содержания»: рамки в рамках и ничего, кроме рамок. Рамка ведь — это финальная форма картины, внешняя. А тут в этом коллаже вдруг форма становится содержанием. Меня эта идея так поразила! Мне захотелось переменить способ соотношения в кино содержания и формы. В «Вечном возвращении», мне кажется, это получилось.

Я люблю этот фильм, я им очень довольна, должна вам сказать. Содержание и форма в нем настолько слились, что их разодрать уже невозможно. Мне в какой-то момент даже подумалось назвать этот фильм «Дамское рукоделие в духе Казимира Малевича». (Смеется.) У него же есть «Черный квадрат» — это по духу то же самое! Думаю, если бы Малевич в начале своей карьеры нарисовал черный квадрат, его бы растоптали все. Я сочла, что я уже достаточно знакома публике и могу, наконец, позволить себе выкрутасы и какие-то игры. Потому что на самом деле искусство — это всегда игра. И хватит уже этого глубокомыслия!

В искусстве нельзя все объяснять дословно, иначе можно упереться в тупик. Это же не математика!

Вот в чем правда кино? Нет в нем правды никакой! Есть только иллюзия правды! Я никогда никого не хотела ничему научить своими фильмами. Никакое кино ничему никого не научит и лучше людей не сделает. Мой фильм «Астенический синдром» начинается с такого кадра: стоят старушки, держатся за руки и громко кричат. «В детстве, в ранней юности я думала, что если бы все люди внимательно прочли Льва Николаевича Толстого, то все стали бы добрыми и умными, добрыми и умными…» Этим все сказано! Уже столько дано рецептов, как нужно. Но есть же природа, от которой мы мало можем отойти, отступить. Хоть во времена Калигулы, хоть в Средневековье — все равно у человека было два уха, один желудок. Ничего в человеке не меняется!

Я терпеть не могу самомнение человека, считающего себя венцом творения и верхом совершенства. Хорош человек или плох? Слаб или силен? Я думаю, что этот вопрос стоит обсудить… среди медуз! Или медведей! Вот если бы мы могли подслушать, что думают о нас муравьи, мы бы приблизились к ответу на этот вопрос.

Снимать кино — только в этом я и вижу свою жизнь. Это постоянное желание запрограммировал во мне мой любимый педагог, Сергей Аполлинариевич Герасимов. Только магия кино, как наркотик, который нам вкололи во ВГИКе, заставляла меня оставаться в кинематографе все годы своей жизни, пытаться делать то, что мне хотелось, что я могла. Это было «двойное существование», когда ты делал свое дело и при этом все время боялся, что не пробил сценарий, не угодил. Вдруг ты начнешь снимать, а потом кто-то посмотрит материал и скажет: «Нет, не то! Пошла вон!»

Когда мне было 80 лет, я решила поставить точку. Больше не снимать. Я знала, что будет плохо, хотя ощущение жизни без кино мне знакомо. Но все на свете кончается. Человеку свойственно болеть, стареть, умирать… Никуда не денешься. А профессия режиссера очень тяжелая физически. И у меня больше не было сил на это.

Признаться, со временем настоящим я не в ладах. Я больше ощущаю вечность, чем современность.

Мое глубокое убеждение, что главная прелесть кино в том, что ты можешь сдохнуть, заболеть, сойти с ума, а кино, если оно есть, останется. Оно существует помимо тебя. И даже когда умрет кинопленка и все эти цифровые носители, оно будет жить в головах тех, кто его посмотрел".