Мой отец был врачом. Наверное, он хотел бы, чтобы я пошел по его стопам в профессии. Но еще мой отец был большим киноманом и часто брал меня с собой в кино. А мама обожала театр, так что с самых ранних лет я слышал имена выдающихся театральных деятелей, вроде Жана Вилара. А также меня очень впечатляло во время бесед с отцом и матерью, что театр и кино могут вызывать столь сильные чувства, что о них можно страстно говорить спустя десятки лет.

Да! И те эмоции, что рождались во мне во время посещения театральных постановок и кинопоказов. Меня всегда влекло всё, связанное со зрелищем: уличный театр, цирк — все те формы представлений, что имеют глубокие исторические корни, вроде выступлений средневековых жонглеров. Именно такие «народные» формы театра с их бродячими актерами, фокусниками и шутами. Поначалу я мечтал стать именно шутом! Я хотел странствовать, читать на площадях стихи, извергать огонь, жонглировать — создавать спектакль одновременно и физический, и поэтический.

Изначально я актер очень телесный. Я ощущаю себя танцором, мимом, актером немого кино. (То, что себя можно выражать словами, я понял намного позже.) Леос Каракс увидел во мне эту телесность и пригласил к себе в картины. Все сцены танца и бега под музыку в его фильмах он позволил мне придумать самому, поняв мою актерскую натуру.

Очень особенные. Отношения создателя и его творения. Он — демиург, а я — созданная им думающая скульптура. Это очень ценный вид отношений, нам даже не нужно разговаривать — мы понимаем друг друга без слов. Когда только началась наша работа, я не сразу начал его понимать, но в итоге мы пришли к обоюдному восхищению талантом друг друга. Потом у нас был большой перерыв перед съемками «Корпорация „Святые моторы“», но, как только они начались, я понял, что мы сохранили это понимание друг друга. В этом фильме для меня самая важная сцена — та, в которой мой персонаж Оскар отвечает герою Мишеля Пикколи на вопрос «Почему мы продолжаем работать в кино?»: «Из-за красоты жестов». Для меня это метафора всех наших отношений с Леосом.

Да, вроде того. Это был вызов — представить столько персонажей. Но до прихода в кино я много переиграл ролей в театре, и менять маски для меня — привычное дело. Я больше театральный актер, я играл в постановках Достоевского, Шекспира, Беккета. Так что к необычной работе в «Святых моторах» я был уже готов, к тому же каждый персонаж был очень хорошо прописан Леосом даже в плане грима. Он, как скульптор, лепил все персонажи. В первых наших совместных фильмах («Парень встречает девушку», «Дурная кровь», «Любовники с Нового моста») Леос просил меня искать почву для героя в самом себе: нам порой требовались недели, чтобы снять один дубль. Помню, мы с Караксом мучительно искали Алекса (моего героя) в нас самих. А вот в «Токио!» и «Святых моторах» мы уже лепили моих героев из грима и париков. Для меня это был необычный опыт: эдакий переход от метода Станиславского к школе Брехта и Мейерхольда с отказом от личных эмоций, от себя самого в пользу игры.

Месье Мерд («дерьмо» по-французски) — это воплощение всех тайных фантазий и страхов людей. Для меня было большим счастьем и удовольствием сыграть этого персонажа: он мой самый любимый герой! Потому что в нем есть все, что есть во мне: есть и Чаплин, и мой опыт уличного актера, и моя анархия. Для меня он — супергерой, но не такой, как Бэтмен. Он позволяет себе быть странным: ходит по кладбищам, ест деньги и цветы, залезает женщинам на голову. И у него есть свой язык, на котором говорит только он. Я придумывал этот язык и словно вернулся в свое детство, ведь дети тоже говорят на особом языке, которого, кроме них, никто не понимает.

Да, это был волшебный костюм! Когда мы только начали работу над образом Месье Мерда, я надел этот костюм, мне прилепили длинные ногти, и я прошелся в таком виде по парижской набережной, и мне тут же пришла в голову мысль о персонаже комедии дель арте Пульчинелле: его походка, вальяжность, развязность… Когда Леос увидел это, он сразу сказал: «О, это он и есть, круто! Мы нашли его!"

Я почти убежден: не я выбираю их — это фильмы выбирают меня. Кино, которое мне не по вкусу, не приходит ко мне. Для меня самое главное в выборе картины — это любознательность: мне должно быть интересно играть роль. Поэтому мне нравится сниматься в фильмах начинающих режиссеров, порой даже бесплатно. Там я чувствую настоящее кино и творчество. Знаете, если ты открыл свою карьеру в кино с работы с Леосом Караксом, то планка, конечно, сразу выставлена очень высокая (хотя в тот момент он еще не был тем Караксом, а я — тем Дени Лаваном).

Для меня кино — это, конечно же, восхитительно, но я всегда с некоторым недоверием относился к кино как к профессии, в отличие от многих коллег, которые считали кинематограф лучшим, что можно себе представить. Для меня же самым чистым местом является театр. Кино — это замечательно, но там очень многое зависит от того, кто находится за камерой, тогда как в театре именно актер ответственен за спектакль, за свою позицию на сцене и за удовлетворенность публики.

У меня нет особой методики, потому что я не учился в актерской школе. Я не разделяю убеждений актеров, которым важно понять, кем был дедушка героя, что он ел на завтрак и так далее. Говорят, нужно жить жизнью своего героя, но, когда я попытался жить жизнью Алекса из «Любовников с Нового моста», это была моя ошибка. Так нельзя. Мы снимали этот фильм три года, я жил на улице, чтобы действительно почувствовать себя бездомным. Алексу я отдал слишком много себя и забыл, где заканчиваюсь я, а где начинается он. Но если ты живешь персонажем — ты не можешь играть его! Важно сохранять долю юмора и смотреть на героя как бы со стороны. Очень важно, чтобы киноактер пускал в ход свое воображение. Чаплин ведь не играл Гитлера в «Великом диктаторе» — он играл воображаемого диктатора в маске Гитлера.

Посмотрите, что я купил сегодня на блошином рынке! (Начинает копаться в своей сумке, откуда достает фотографию Чарли Чаплина в рамочке). Меня с детства восхищали фильмы Чарли Чаплина, потому что в нем я чувствовал родственную мне непосредственность. Его персонаж беззаботный и веселый, он анархист, делает все что хочет. Еще ребенком я впервые посмотрел его фильмы и узнал в нем себя-ребенка. И тогда же понял, что тоже хочу стать актером. Я начал шутить, делать акробатические этюды. Я пришел в кино из акробатики и пантомимы. Я был актером, который мог рассказать историю телом, жестами. И только много позже я научился рассказывать историю словами. Для меня актер — это человек, который сумел остаться ребенком. Который так же любознателен, наблюдает за миром всем собой и берет из мира все новое для себя. Так что, когда режиссер фильма «Мистер Одиночество», англичанин Хармони Корин, предложил мне сыграть двойника Чаплина, для меня это было бесценным предложением. А когда на меня нанесли грим — мне стало не по себе: я посмотрел в зеркало, и там был Чаплин.

Но на самом деле одно — переодеться в Чаплина, а другое — сыграть на таком уровне, как это делал он. Ситуация осложнялась тем, что играть нужно было роль со словами и к тому же на английском языке. Это язык, которым я совершенно не владею. Готовясь к этой роли, я решил не пересматривать все фильмы Чаплина, полностью имитировать его, а подумать, чем же мы с ним похожи. И понял, что я настолько пропитан этим персонажем, его жестами, манерами, мимикой… Мои друзья часто говорили о сходстве с Чаплином, когда я надевал шляпу, и при этом у меня были маленькие усики и рассеянность. Чарли Чаплин произвел на меня такое же впечатление, как и стихи Артюра Рембо. Актеры как дети, которые берут информацию от всего мира, от сильных личностей. Чаплин, Рембо, Высоцкий — мои духовные друзья. Вспоминаю с большой любовью одного уличного поэта по имени Жак: мы встретились в Брюсселе, он поразил меня декламацией и игрой на аккордеоне, позднее покончил жизнь самоубийством, увы. Но в моем сердце он жив…

В моем списке друзей много животных. В доме моих родителей было всегда много собак. Я до сих пор помню имена их всех, как помню имена всех своих друзей. Одна из собак, по кличке Топка, меня очень вдохновила, когда я готовился к роли пса в одной из театральных пьес. Мы вошли с ней в такой контакт, я играл с ней, стоял на четырех «лапах», гавкал. Мне это очень помогло, так что Топка — это мой друг тоже. Потом эта собака сошла с ума в старости, очень жаль… И я поймал себя на мысли, что многие личности, которые меня вдохновляли, жили на границе нормы и сумасшествия: Ван Гог, Нежинский, Рембо — три уникальные фигуры, всю жизнь балансировавшие на грани нормального.