У меня было прекрасное детство, несмотря на раннюю гибель моего отца. Меня вырастили и воспитали, как детей простых кубинцев. Я учился в школе, в которую ходили все мои друзья: дети рабочих, крестьян, интеллигенции, политиков, революционеров. У меня не было никаких привилегий, слава богу. Возможно, благодаря этому я вырос человеком, который может общаться с людьми, с моими друзьями, с моим народом так же, как и все, ؘ- на равных. Но в моем детстве была и другая сторона: носить фамилию Гевара на Кубе было, скажем так, тяжело, стрессово. Было много людей, которые показывали на меня пальцем: «Ты Гевара, и ты должен быть как Гевара». Но человек такой, каким его воспитывают; он тот, кем он родился; тот, кто он есть по своей сути. Мама учила нас реакции на такие вещи, говорила: когда тебе скажут о том, чему ты должен соответствовать, посмотри для начала этому человеку в глаза и подумай, соответствует ли он сам завету Че Гевары. Да, я сын команданте, но не только Че Гевары — мама тоже была нашим команданте, ей пришлось быть нам и матерью, и отцом. Поэтому все мы (во втором браке Эрнесто Че Гевары с его супругой Алейдой Марч Торрес родились четверо детей. — Ред.) испытываем к ней не только ласку, но и уважение за то, что она воспитала нас, воспитала как детей революционера.

Расскажу вам случай, который произошел в нашем доме с Фиделем Кастро. Он часто нас навещал; мы называли его дядей Фиделем. В очередной раз, когда Фидель пришел к нам в гости, он спросил меня: «Ты кто?» Я выпалил: «Я Эрнесто Че Гевара!» И он сказал: «Нет, ты не Че Гевара, ты Гевара. „Че" надо заслужить». В ответ я сказал ему что-то грубое; мама подозвала меня и ударила по губам. Я был в недоумении: она сильно меня любила, мне было обидно, и я не понимал, за что она меня ударила; я ведь просто разговаривал с дядей Фиделем, казалось мне. Позже, когда мы остались одни, мама объяснила, что этот удар по губам был не за то, что я так ответил именно Фиделю Кастро. Да, он был главой государства, но я получил по губам за то, что нагрубил не руководителю страны, а взрослому. «Ты должен проявлять уважение к каждому человеку» – это наше воспитание с детства.

Еще одно яркое воспоминание – период сбора урожая сахарного тростника, когда на Кубе собирали по 10 миллионов арроб (мера массы) в год. У нас тогда были хорошие отношения с бывшим СССР, и часть этого сахара шла на то, чтобы выполнить наши экономические обязательства перед странами социалистического лагеря. И я помню, как моя мама каждое утро, часов в пять, подходила к нам спящим, целовала каждого из нас и шла на сбор тростника. Эта часть моего детства научила меня тому, что я должен что-то сделать для миллионов кубинцев.

Я очень сильно верю в идею государства, работающего на благо общества. Не могу представить себе эгоистичный мир, который ничего мне не дает, – будто я больше не человек. Мне кажется, что каждый в жизни намечает себе определенный план, и, если верить в этот план, считать его полезным для всех и честно его исполнять – это замечательно. Например, у нас на Кубе тысячи проблем, но мы пытаемся найти их решение. Закрываем одну проблему – за ней возникает еще одна, и еще. А мы якобы решили проблему… И в такие моменты важно не забывать, каким идеям ты служишь. Сейчас на Кубе рассматривается проект новой конституции, появляются миллионы новых идей, проектов. Но хотеть сделать – это одно, а суметь реализовать – это совсем другое. На Кубе более чем 90% экономики было разрушено. Ни одна страна в мире не прошла через это. Мы смогли создать наш социализм, усовершенствовать его. На этом пути мы допустили миллионы ошибок, естественно. Но мы продолжаем, потому что считаем, что эта система является самой гуманной из всех. Вы можете дать ей любое название: социализм, коммунизм, капитализм. Я даже могу назвать ее «кубанизмом». Я не какой-нибудь фанатик, я просто пытаюсь вам сказать, что те проблемы, которые у нас есть, мы пытаемся решить; мы хотим заботиться о своем народе. Мы признаем, что у нас не все идет хорошо, но я верю в способности кубинцев, в их ум, стойкость. Мы постараемся сделать лучше.

Ради благополучия общества. В моем понимании оно наступит тогда, когда каждый из 12 миллионов кубинцев скажет: «Да, нам хорошо в этой системе, продолжаем идти по этому пути, он нас устраивает». Нужно, чтобы сам кубинец сказал: «Моя страна лучшая в мире». Через 348 лет я приглашаю вас посетить эту идеальную страну. (Смеется.)

Свобода — это точно не о политических системах. Свобода — это не про то, что ты сел на мотоцикл и поехал, а про то, что ты чувствуешь, когда едешь на мотоцикле. Свобода — это индивидуальное ощущение каждого человека. Для кого-то свобода — это выйти из тюрьмы, для другого человека свобода — это находиться по другую сторону, заботиться о человеке, который сидит в тюрьме. У свободы много значений, опасно выделять только одно из них. Моя свобода сейчас — это говорить с вами, и говорить все, что я хочу сказать. Это мое желание, желание человека передать другим людям, что я думаю. Это действительно свобода, которая должна быть у каждого.

У меня замечательные воспоминания о той серой Москве, грустной, как город из фильма «Москва слезам не верит». Я приехал сюда после того, как окончил школу, и, надо сказать, окончил ее со множеством проблем. Есть вещи, которые нельзя унаследовать, и одна из этих вещей — ум. Я не смог унаследовать острый ум отца… (В этот момент Эрнесто серьезен, но OnAir отказывается верить в эти слова. — Ред.) В общем, я окончил 12 классов и уехал учиться в Москву. Когда люди узнавали, куда я отправляюсь, это воспринималось как несчастье. (Смеется.) Для нашей культуры, с нашим тропическим климатом, приехать в страну, в которой отметка термометра надолго опускается значительно ниже нуля… Это была просто пытка. Но одновременно — невероятное, замечательное время. Нашим преподавателям было сложно нас выносить: для них справляться с кубинцами было как справляться с животными — темпераменты народов очень разные. (Смеется.) Но педагоги, которые нас учили, передали нам русскую культуру, научили нас читать Пушкина, любить Третьяковскую галерею. Они до сих пор в наших сердцах.

Я был в Москве в прошлом году. Она сильно изменилась, это современный мегаполис, в котором есть всё. Но лично для меня… Я прожил там шесть лет и знаю русских: сегодня человек там может ехать за рулем роскошной машины, но, несмотря на эту машину… Может поменяться машина, может поменяться оболочка, но внутри человек все равно останется русским. Это то, что я увидел в России. А еще Россия напоминает мне спящего медведя. Пока он спит, всё тихо, но, когда просыпается, начинается: «Это мое, это мое…» И в такие моменты я думаю: хорошо, что мы дружим с Россией. (Смеется.) Русские всегда были империей и навсегда останутся империей.

Я не занимался правом. Я понял, что это преступный вид деятельности. (После учебы в Москве о биографии Эрнесто известно мало, мы задаем ему вопрос об этом времени, но он плавно переходит к следующему. — Ред.)

Этот бизнес мы запустили три года назад, и открыли его прежде всего благодаря нашей подруге из Аргентины. Она разработала проект La poderosa tours, нашла деньги. В нашем парке 14 мотоциклов Harley-Davidson. Кстати, мы рассматривали и белорусские мотоциклы «Минск» — возможно, когда-нибудь вернемся к этой идее.

И я тоже, на сайте нашего агентства есть моя электронная почта ernesto@lapoderosatours.com. Я стараюсь участвовать во всех мероприятиях: так лучше видишь, какие проблемы есть, как их решить. Мне нравится наша команда, например, Камило и Луис — замечательные гиды и замечательные люди. Еще, к счастью, у нас есть Сергей (Сергей Каменев, глава Harley Owners Group по России и странам СНГ. — Ред.), он занимается русскоговорящими клиентами, чтобы им не приходилось писать на английском или испанском. Сергей нам здорово помогает, ведь языковой барьер — это вещь, которая разделяет. Хотя если человек, с которым ты общаешься, улыбается, становится неважно, на каком языке он говорит: он все равно мой брат.

Одно из них — пляж Плайа-Хирон, известный своей историей: здесь происходила высадка североамериканцев. Другое место — это Санта-Клара. В том числе и потому, что там находятся останки моего отца. Мне тяжело заходить в мавзолей, это место вызывает у меня сложные сентиментальные чувства, я стараюсь их избегать. Видите, какой я байкер-слабак. (Эрнесто шутит.) Но я стараюсь, чтобы сюда заходили наши клиенты — с моими друзьями, с людьми, которые с нами работают.

На мотоцикле я езжу с 18 лет, и первое мое большое путешествие было в Мексику. Тогда мы проехали на мотоциклах около 1500 миль, и это были очень интересные 1500 миль. Мы посетили руины городов майя Ушмаль и Тулум на полуострове Юкатан, познакомились с культурой аборигенов Мексики. Мой папа тоже там был, в тех местах. Он фотографировал места, которые посетил, снимал ту действительность. И я проходил по этим же местам. Для меня это был невероятно приятный опыт и одно из самых красивых моих путешествий.

Я родился в 1965-м, а он умер в 1967-м. В то время он был в Боливии, у меня не было возможности его увидеть. (Че Гевара погиб в Боливии при попытках смены власти. — Ред.) Лучше всех из нас четверых отца запомнила моя старшая сестра Алейда. Она успела больше времени провести с папой, она бывала с ним на площади Революции, она знала его окружение. И она рассказывала такой случай. Перед отъездом в Боливию мой папа пришел попрощаться с нами, но уже в другом образе: переоделся, замаскировался, изменил прическу — был таким, каким его можно увидеть на фотографиях времен, когда он приехал в Боливию. Сестра рассказывала, что его представили как друга папы, испанца. Он пытался разговаривать как испанец, а не как аргентинец, с другой фонетикой. Было два любопытных момента. Первый: за столом он попросил мою сестру Алейду налить ему вина (хоть я и был за тем столом, я, к сожалению, ничего не помню, я был очень маленьким). Но моя сестра помнит, что он попросил вина, красного — он всегда пил красное вино. Алейда подала бокал, и он… добавил в вино воду. И моя сестра сказала: «О, ты пьешь вино так же, как и мой папа». Люди из охраны, которые это видели, были очень удивлены. И второй момент, который мне очень нравится в этой истории. Тем вечером моя сестра сказала маме: «Мамочка, мне кажется, что этот сеньор влюблен в меня». Очень трогательный случай. Представьте себе отца, который прощается со своими детьми и не может сказать им: «Я твой папа». Он прощался со своей семьей и не мог сказать детям, что любит их. Он был выдающимся человеком.

Все зависит от того, как изображение используется. Однажды я был в Италии. И мы увидели группу людей в пуловерах с изображением Че. Со мной был итальянский журналист Джанни, и он сказал: «Эрнесто, посмотри, ты знаешь, кто они?» Это были нацисты. Нацисты с изображением Че Гевары?! Наверное, они до конца не осознавали, чье изображение было на пуловерах. Они использовали это изображение как знамя, как изображение партизана, не знаю. Но если бы они знали идеи, за которые умер Че Гевара, они бы сказали: это не нацист. Важно, кто использует это изображение. Например, наша семья дала Союзу молодых коммунистов право использовать изображение Че Гевары. На деньги, которые союз с этого выручает, он может планировать и организовывать революционные мероприятия, которые хочет реализовать на Кубе. Если это во благо кубинской революции, то это уже не наш отец, он не принадлежит только нам, он принадлежит всем кубинским революционерам. Даже так: мы потеряли Че как отца, он не наш, он может быть и твоим отцом, если ты будешь использовать его как знамя свободы, как символ борьбы. Это очень важный момент.

Да, она не общается с журналистами, но, к счастью, она оставила эту книгу-воспоминание. Для меня это великая книга. В ней описано все, что она пережила. До встречи с отцом она была учительницей из Санта-Клары. А еще — участницей «Движения 26 июля», и за это ее хотели убить. Но маму предупредили и сказали уходить в Камбрай, это зона в горах. Там они и познакомились. Она стала секретаршей отца. Затем они женились, завели четверых детей… Эта была ее первая любовь. И последняя. Она так и не развелась с отцом.

Я могу только предположить, каких усилий ей стоило найти в себе силы, чтобы продолжать жить. У нас дома в Гаване есть место, которое было кабинетом папы. Там хранятся любовные письма моих родителей. Я их не читаю — это что-то вроде системы защиты, чтобы ненароком не напомнить маме о каких-то моментах из писем. Я никогда не задавал ей вопросов о личной жизни, и сама она практически не рассказывала мне о них. Но однажды, во время ее работы депутатом в Санта-Кларе, мама должна была поехать в Китай, и я попросил ее привезти магнитофон: маленький кассетный «Филипс». Мама сказала: «Иди сюда, присядь». И начала говорить: «Как-то раз, когда твой папа поехал в Китай, я попросила его купить мне платье. На тот момент я родила нескольких детей и поправилась, мне хотелось более широкое платье, чтобы скрыть полноту. И папа сказал мне: „Иди сюда, присядь“. И объяснил: „Деньги, которые мне дали, — это деньги кубинской революции. Это деньги для целей кубинской революции, ради которых я еду Китай. Когда я вернусь, деньги, которые останутся, я верну кубинской революции“. И он спросил: „Ты хочешь платье?“ Я сказала: „Я ничего не хочу“». И теперь мама спросила у меня: «Ты хочешь магнитофон?» Я сказал: «Нет, я тоже ничего не хочу». Таким вот образом нас воспитывали. В настоящее время передать эти же мысли собственным детям… Это уже не работает. Дети уже рождаются с компьютерами, их ждут другие технологии, им нужно другое воспитание.

Стараюсь делать акцент на то, чтобы они были людьми, личностями, чтобы они сами пытались увидеть, проанализировать, обдумать, что может произойти с другим человеком вследствие каких-либо их действий. Это очень важно для человека — понимать, что происходит с другим человеком. В обратном случае ты становишься эгоистом. Для меня это самая красивая черта человека — желание помогать другим, людям, к которым ты не имеешь никакого отношения. Просто спросить: что у тебя за проблема, как я могу тебе помочь, что мы можем сделать. Это я пытаюсь передать своим детям. А еще я спрашиваю свою маленькую дочку, которой исполнилось пять лет: «Ты помнишь вчерашний день?». «Что именно, папа?» — отвечает она. «Ты помнишь, что ты вчера ела?» — «Нет, не помню». — «А если меня не станет, ты и меня забудешь?» Я потерял папу, он не успел передать мне свой отцовский опыт. Я делюсь с детьми своим опытом, который у меня уже есть, и хотел бы передать то, что мог бы передать мне мой отец. Но такова жизнь.

Я столько писем написал матери, а отцу… Если бы мне нужно было написать письмо родителям, я бы сначала попросил тысячу извинений за то, что не сделал стольких вещей, которых от меня ожидали; что я мог бы быть лучше — лучше как человек, как революционер, как отец. Люди несовершенны. Мы никогда не будем совершенны. К сожалению, у нашего поколения было множество проблем. Эта тема — тема быть революционерами — сделала нас более беспокойными. Например, мы могли собраться с друзьями за столом и начать обсуждать, как мы поедем сражаться в Никарагуа или в Анголу, где мы, кстати, были. Мы были интернационалистами. А также я написал бы… «Почему ты не остался здесь с нами? Ты бы воспитал нас хорошими революционерами. Ты был бы самым лучшим отцом». Если не рассматривать Че как революционера, как идеалиста, как мыслителя, как политика, а воспринимать его только как отца… «Папа, ты был хорошим человеком».